ЛЕСКОВ ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
НА ТАНКООПАСНОМ НАПРАВЛЕНИИ
Пахнет зелено-солнечно свежескошенной травой: пьянящий аромат! Лицо, руки, шею гладят густой листвой раскидистые березы, ласково-пристальное солнце разлилось по пятнистой поляне, веет радость. Как хочется жить, мама!…
Но мой рассказне об этом.
Мы шагаем многие версты под нещадным солнцем в облаках пыли, поднятой с разоренных полей и дорог. Полумертвые бредем в темноте, из последних сил карабкаемся сквозь зловещую стену долгой ночи. Фронт маневрирует, отыскивая, где нанести главный удар, а где ложный. Полки валятся от усталости, солдаты чуть не ползут. Думаю: сейчас, сейчас упаду; брошу скатку, каску, винтовку и пусть стреляют: дальше не двинусь – нет сил, нет и все!
В затуманенном мозгу что-то скользит. И тут вижу, как наш командир взвода, сержант Чугунов, поднес руку козырьком ко лбу и преувеличенно пристально начал вглядываться в мглистую даль.
– Что там увидел? – спросил ротный, наш старший лейтенант Стулов.
– Берлин, – серьезно ответил Чугунов. – И Гитлера в Рейхстаге, шнапс, гад, хлещет и колбаской заедает.
– Берлин увидел Чугунов, Берлин, – грохнула смехом рота. И Гитлера углядел! Ну, сержант! Во, глазастый черт. Из Брянщины – Берлин! Во дает. Ну, и дошлый же, сатана, – гремело над батальоном.
А до Берлина тогда было тысячи и тысячи верст и два года войны. Смех придал нам силы. Со всех сторон раздавалось: «А ну-ка, дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома. Дотянули-таки до этой самой проклятой исходной позиции.
– На-ка выпей, хлебни водички, – протянул мне котелок Чугунов,изобразив подобие улыбки двумя глубокими морщинами на каждой щеке крепкокорого лица.
– Да пей, ничего, сойдет…
Он, наверно, и не был старым, но мне, чуть переступившему семнадцатилетие, казался пожилым и глубоко мудрым человеком. Вроде Бога, а может и важнее, выше даже.
Я жадно впился в жесть котелка и начал глотать какую-то жидкость. Но это простое счастье: напиться, длилось буквально секунды, после многочасовых мук жажды пустой желудок неохотно принимал тепловатую, грязную воду. Противная отрыжка, гадкое чувство еще большей грязи в себе, и не оставалось ничего, кроме мерзкого сознания бежать в атаку с желудком полным теплой, вонючей жижи. Мы чувствовали, что с ходу развернемся и пойдем в наступление.
– Ничего, хоть немножко похоже на воду – это я зачерпнул в почти высохшем болоте, – пояснил сержант и закурил сигарету.
Нам приказали окопаться. Мимо окопов прошел старший лейтенант, остановился, еще раз пояснил задачу, обронил пару утешительных слов, но остолбенел от тупой безучастности людей. Офицер обратил внимание на сигарету сержанта и сладко вдохнул запах табака. Спокойное лицо жилистого Чугунова скривилось полунасмешливо, а может, сочувственно: «Хотите, что ли? Вот, он протянул пачку, затем сунул ее назад в карман, будто решил вынуть из кармана еще и другие и сказал бесстрастно:
– Лучше дадим каждому по одной.
Прикуривая, молоденький офицер никак не мог совладать с дрожащими руками. Он затянулся дымком глубоко, глубоко с диким, почти неземным блаженством. Затем смущенно буркнул: – Спасибо.
И вдруг спросил: – Слушайте, откуда они у вас?
– Стащил, – лаконично ответил Чугунов. Трофейные. Из танка по пути.
Ротный вдруг тревожно обернулся и зашептал: – Вообще-то танки-то где? Уже три минуты шестого… Затем громко крикнул в соседний окоп: «Давайте сюда, быстро, быстро. Каждому есть сигарета».
Затем пришел приказ расширить окоп и углубить. Сержант стряхнул пепел с сигареты щелчком, бережно спрятал окурок в карман, и с усмешкой на жилистом лице спросил: «Вы и впрямь верите, что танки нас поддержат?»
Внезапный страх набежал на лицо ротного, точно сорвал маску оцепенения с еще детских щек и губ. Он уставился на сержанта, потеряно уронил: «Да, да!» – и отчаянно воскликнул: «Ну, ну, посмотрим. По крайней мере мне передали: противотанковая артиллерия на подходе. Передали: идет!»
Старший лейтенант оглянулся, его глаза скользнули с холодноватого лица сержанта на меня. Я как-то в ужасе от мысли о немецких танках беспомощно приник к земле. Плечи мои, помню, тряслись, руки были сжаты у груди, как на молитве.
Старший лейтенант взял меня за плечи, с трудом улыбнулся, поднял с земли и сказал, пытаясь засмеяться: «Ну, ну, мальчуган, это не опасно. Наша противотанковая подойдет».
– Подойдет-то, подойдет, конечно, – встрял Чугунов, надеемся понятно, надежда, без нее как же солдату! Но где блукает эта артиллерия? Где запропастилась с этими, будь они неладны, танками.
– Ничего, ничего, – навесил улыбку на свое лицо ротный, – подойдет. Наши готовят наступление, – пытаясь придать твердость своим словам, сказал он, и объяснил в двух словах несложную схему наступления.
Я, наверно, недоверчиво посмотрел в приветливое лицо командира, поправив, съехавшую на глаза каску, и послушно повернулся в сторону противника, но при каждом новом гуле вздрагивал от страха. И мы стали с надеждой ждать противотанковую артиллерию. Потому что разведка доложила, что против нашей дивизии концентрируются силы противника для главного удара. Немцы, вероятно считали, что здесь можно прорвать оборону и раздавить нас.
В окоп к нам спрыгнул незнакомый младший лейтенант.
– Это вы, противотанковая артиллерия? – спросил с большим сомнением веснущатого, худенького ломко-долговязого паренька в погонах млбдшего лейтенанта Чугунов.
– Так значит, вы всей артиллерией командуете на нашем участке, товарищ младший лейтенант? – засомневались солдаты.
– Да, я командую всей противотанковой.
Солдаты переглянулись, и нам стало зябко и страшно.
– Ну, ну, командуй противотанковой, может, что и выйдет, только нам…, – Чугунов выразительно замолчал. А потом, когда земля под огромной тяжестью вражеских танков вроде бы как бы закачалась, хотя танки были еще далеко, – младший лейтенант закричал: – Сейчас мои подъедут! Сейчас. Вон, вон, из-за поворота показались.
Мы увидели несколько подвод с вагончиками и совсем растерялись. А танковый гул невидимой еще стальной немецкой армады крепчал и крепчал.
Обогнув опушку леса, в клубах пыли неслись к нам телеги с фургончиками.
– Мои, мои, – радостно кричал младший лейтенант, назвавшийся специалистом-кинологом. Я еще больше оробел: мне подумалось, что этот долговязый киномеханик (я именно так понял слово кинолог) или еще какой-то там артист из кино. Но зачем он здесь? – завертелось в голове. И я задрожал, как осенний лист под дождевым ветром.
В кустарнике за окопами обоз остановился, захлопали двери фургонов. Из них выскочили на землю… собаки: овчарки, доги, дворняжки – всякие – штук тридцать, наскоро сосчитал я. За собаками бежали проводники, У каждого было по три собаки. К младшему лейтенанту – кинологу – подвели трех бедолаг. Он расположился невдалеке от меня, можно сказать даже рядом.
Собак сперва положили за окопами. Проводники поглаживали своих питомцев, и что-то шептали им в уши, но собаки оставались серьезными: не слышно было ни лая, ни скулежа.
– Да это что ж, вся твоя артиллерия? – усмехнулся наш сержант. Они что, покусают фрицевские танки, и те разбегутся со страху или загрызут этих проклятых «тигров» и «пантер», а?
– Загрызут, – уверенно, но с тоской ответил младший лейтенант-кинолог. – Загрызут. И глаза его заблестели от близко подступивших слез. – Загрызут!
По нервно вздрагивающей земле чувствовалось, что немецкие танки приближаются. Что их уйма, что они нас передавят, как тараканов. Ну, что, собаки, как они нам помогут?!
– Эх, ты, псина, и тебе придется повоевать, а как? – гладил ближнего к нам кобеля сержант. Это был рослый пес с черной спиной, желто-бурыми боками, с черной мордой и на щеках у него были черные подпалины. Строгие, пристальные глаза, толстая шея, мощная грудь – чистый волк, но с человеческими глазами и благородной мордой. Он глядел на нас с сержантом черными бусинками глаз, под светлыми, казалось, бровями.
– Ну, что ты можешь? – потрепал собаку по шее Чугунов.
– Он многое может, – грустно усмехнулся младший лейтенант-кинолог, державший на поводке еще двух великолепных псов. А наш знакомец – вожак, как сказал командир этой гвардии, струной вытянулся в сторону, откуда приближались танки, которые шли ромбом, а потом, еще далеко от нас, развернулись по дуге, чтобы, наверно, охватить нашу позицию и взять в клещи.
Сержант гладил пса, а тот повернул к нему голову; мне показалось, что я прочел в его глазах (да, так подумалось) – снисходительность: мол, хочешь погладить меня – гладь, но мне не до этого, хотя и приятно. Потом он отвернулся к хозяину, вроде как спрашивая его приказа.
Я тоже захотел погладить благородное животное с умнейшими глазами. Несмело протянул руку, дотронулся до шеи, пес даже не шевельнулся, но я почувствовал, как напряжены его мускулы, и как волнами проходит дрожь по шкуре.
– Душевный пес и все понимает, умнейший бедняга, – обнял сержант собаку. На это наш друг откликнулся только тем, что лизнул руку Чугунова, и сосредоточился на танках, развернув к ним уши. Они приближались, скоро рвануться на нашу траншею и все сомнут в лепешки, сжалось все внутри. Сержант приказал приготовить связки гранат. Собака посмотрела в нашу сторону, как бы одобряя наши действия. Мы слились одной судьбой с этими преданнейшими существами. Вскоре приползли подносчики и стали готовить собак к атаке: надели на них ранцы с противотанковыми минами, наверное, а может мины потом уже клали в ранцы, не знаю. Затянули что-то в виде шлей, чтобы ранцы не ерзали на собачьих телах, не мешали движениям. Тут вот, кажется, и вложили мины и поставили антенны со взрывателями на предохранитель.
– Ну, значит, ты теперь и готов к бою, – погладил нашего пса Чугунов, – а мы с тобой даже не познакомились. Как хоть тебя звать-то, собака? – серьезно протянул руку, а пес поднял переднюю ногу с опущенной лапой, как бы для пожатия и прощания.
– Отчаянный он, – сказал кинолог, а рядом Смелый, третий Аян. Сержант прижал собаку к груди, отпустив, провел ладонью по глазам. Я протянул руку к Отчаянному. Он вдруг приник ко мне, вывалив язык, поводя боками; тяжело и лихорадочно задышал. В глазах его мелькал тревожный блеск, испуг, смятение. Я проникся его состоянием, у самого было такое же. Мы понимали друг друга: пропали. Я чувствовал под рукой ласковую шерсть и тепло его большого тела, чувствовал, как билось сердце этого бедного существа.
Над всеми нами витала самая ненасытная неумолимая в мире – смерть! Собачья морда вытянулась ко мне, влажный нос ткнулся в руку, зубы оскалились в просящей улыбке. Пес лежал на животе и смотрел умоляюще и покорно, словно просил вывести из этого гудящего мешка, но никто не мог сейчас ничего изменить, меня самого бы сейчас к маме, никто не вправе был это сделать. И я был добровольцем, и Отчаянный – тоже доброволец. Лейтенант-кинолог сказал, что он сам пришел к питомнику. Но сейчас пес понимал, очень понимал, что здесь уже не танкодром, где за бросок под танк дадут сахарку или кусочек ветчины. Теперь это совсем другое.
Тем более, что кинолог заметил нам, что теперь будет третья атака.на танки у Отчаянного. Из двух он вернулся целым. Имеет за это две медали «За отвагу». Сперва, кажется, непрочно закрепили ранец, случайно, конечно. «Отчаянный все равно взорвал танк, а сам выскочил из-под него целым. Но второй раз кинолог специально так закрепил мины, чтобы пес сумел освободиться и вырваться, сделав свое дело. Отчаянный очень умен. Но вот теперь»…
Морда отчаянного заострилась, глаза провалились, резко обозначились глазницы. У меня нестерпимо тоскливо сжималось сердце – в кровоточащий комок, разрывающий грудь. Мы с ним очень хорошо чувствовали души один другого. Но Отчаянный же был вожак этой отважной ватаги. Как без него?
– Сломался пес, видно, – обронил сержант. Отчаянный отвернул от него морду и снова приник к моей груди. А танки неотвратимо надвигались. Меж их запыленными боками замелькали фигурки немецких пехотинцев, раздалась стрекотня автоматов.
– Да, да, сломался пес, ну, куда ему!
– Да тихо, ты, сержант, тихо, – погладил Отчаянного по голове кинолог. Он же…
– Оно, конечно, не впервой ему, все знает, что ждет там… Как из госпиталя на передовую-то. Оно…
Кинолог погладил Отчаянного, приговаривая:
– Надо, друг, надо, ты же вожак, мой дорогой, надо.
В глазах собаки появилась безграничная вера в своего хозяина и друга и готовность служить ему до последней капли крови. Пес тяжело поднялся, потом выпрямился, твердо встал.
– Ну, вот, это другое дело, – заметил сержант.
– А то, – буркнул кинолог и крикнул: – Ну, вперед, фас, фас!
Отчаянный повернул ухо к приближающимся танкам.
– Эх, перебьют же собак из пулеметов, срежут, как пить дать, – и сержант дал фейерверк из матюгов.
Отчаянный вылез из окопа и нырнул в ямку. Проводники отвязали поводки и собаки вслед за Отчаянным выскочили из окопов, проползли по лощине, залегли по какому-то знаку вожака, может, просто испугались, оцепенели все под козырьком длинного оврага. Широко распахнутый этот козырек укрыл стаю, и собаки были вне досягаемости для танковых пулеметов.
– Все, сдрейфили собаки, – воскликнул кто-то из солдат. Нам крышка, хана. Танки уже выползли на гребень недалеко от наших окопов. Сейчас, сжалось сердце, ударят из пулеметов, и полетим мы…
Танки, неуязвимо лобастые, погромыхивая, шли и шли на наши окопы, хищно поводя стволами. Секунды растянулись в часы, дни, годы. Особенно запомнился один, который, как пальцем указал пушкой на мою грудь, руки мои показались мне спичками, тоненькими и беспомощными; перестал даже чувствовать тело – так оно обессилило и истлело при виде неистребимой вражеской силы. А собаки все трусливо лежали под козырьком гребня. Мгновенье, и железная армада кинется на окопы, поливая нас пулями и снарядами. От страха я еле держал в руках винтовку, через силу поднял связку гранат, которую приготовил бросить под танки. «Ну, где у них бак, мотор, – лихорадочно соображал я, бензобак, черт возьми, в конце, концов, где эти самые уязвимые места?» Еле поднял руки с гранатами: все, конец всему. Чем их остановить? Кинолог, бледный как меловая стена, сжал голову руками.
Бронированные чудовища, влезая на гребень холма перед нашими окопами, вздыбили носы и заскребли со скрежетом землю задами, наверно там было много каменной осыпи. А наших собак вражеские пулеметчики, по-моему, вроде бы и не углядели. И первым вдруг взметнулся под танк Отчаянный, а за ним Смелый и потом Аян. За ними следом и другие собаки нырнули под немецкие танки, совершив тот же маневр.
Один, второй, третий…, десятый взрывы враз потрясли воздух и землю. Столбы черного дыма пронизанные огнем, окутали немецкую танковую армаду. Видел, горят железные чудовища, летят какие-то куски. Ожила наша артиллерия, может, задача у нас и была отвлекающей – принять удар на себя, но главное у тех, кто слева, наверное. Но в ходе боя мы стали главными ударными силами, поскольку остановили танки. Я весь дрожал от напряжения и страха. А огонь нашей артиллерии все усиливался. Он теперь бил пылающим кулаком по вражескому лесу.
Чугунов обернулся ко мне, спокойно взял за плечо жилистой рукой и сказал почти ласково:
– Ну, вот, теперь давай собираться. Да брось все лишнее: скатку, противогаз, «сидор»; лопатку оставь только, без нее хана…
Шум артиллерии внезапно стих, и пулеметный огонь стал реже, его вроде и не слышно уже было. И на полсекунды над фронтом повисла страшная тишина. И тут же безысходно и отчаянно зазвенел голосок старшего лейтенанта: Вставай! Вперед, вперед! – За Родину, славяне, вперед! Подхватили его крик взводные и отделенные, – Вперед! Вперед!
Наш сержант тоже погнал свое отделение, угрозой и ободрением подстегивая отстающих. Метрах в ста от наших окопов Чугунов углядел совершенно целую голову Отчаянного, спасшего нас. Поднял, прижал к груди, поцеловал, потом бережно положил ее в ямку, присыпал землей и перекрестился. И мы кинулись дальше. Вперед! Вперед!
Старший лейтенант быстрыми шагами на негнущихся ногах ступал впереди и беспокойно оглядывался на нестройную, ломающуюся цепь своей роты. И тут с воем, свистом и грохотом разорвала зловещую тишину страшная пасть. На мгновенно вздыбившуюся лощину обрушился шквал огня. Тонкий голосок ротного взвился к небу хрупкой птицей:
– Пулеметы сюда, пулеметы туда! Со всех сторон жутко и непрестанно прорывались вопли раненных. А мы неукротимо рвались на вражеские траншеи. Вперед! Вперед!, туда, где было заметно, как то высовывались, то прятались каски фрицев и гансов. Танки были уничтожены, и противник был подавлен и охвачен параличом страха. Наши командиры уловили этот шок врага, и еще отчаяннее бросили нас на него, не жалея ни себя, ни своих солдат.
В моем затуманенном мозгу скользнуло, что у меня же два полных диска, и в болящих глазах запрыгали серые фигурки немцев. Автомат затрясся в моих руках, захлебнулся очередями. Я выпустил остаток диска навстречу недругам в неистовой озверелости. Схватил второй диск, вставил его, дрожа от нетерпения, и снова стал поливать вражеских солдат свинцом. Немцы очухались и побежали из окопов. Мы стреляли, стреляли и кололи их в безумной ярости.
Атака удалась. Мы прорвали все три линии обороны врага. И когда мы возвращались в старые окопы за брошенными там шмотками, я увидел, как за бруствером лежал ничком в стороне ото всех, закрывшись шинелью, младший лейтенант-кинолог, узкие плечи его вздрагивали от рыдания. Я стянул с головы пилотку и молча постоял, отдавая дань уважения его горю.
