Мой сайт

Меню сайта

ЛЕСКОВ ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

ЗНОЙ

Всегда, как занедужу, снится этот яростный июльский день сорок второго. От ужаса просыпаюсь, а ясные, но рваные события давно минувшего громоздятся передо мной до утра. Тогда мы отступали от Ростова к Сталинграду через калмыцкие степи, побросав обозы, еле оторвались от беспощадного противника. Полки шли под раскаленным солнцем. Небо дышало жаром, земля жгла ноги даже через подошву ботинок. День растянулся в липкой испарине. Пыль, зной, зной и пыль. А сзади вот-вот нагонят вражеские танки: перестреляют, растопчут всех!

Надо быстрей, быстрей! А я чувствую, тело мое – сустав за суставом – выходит из повиновения; и враз полная немочь обрушилась – ударом кулака! Дух сделал последний рывок к сознанию и разлетелся разноцветными блестками, будто кто выстрелил в лицо из ракетницы. Но миг – я все же встрепенулся, зацепился за явь, проколотый мыслью: «Если уж такое со мной, то что творится с моим Владиком! Он-то как там?»

Мама его писала, чтобы я присматривал за ним. Да я-то, конечно: с первого класса за одной партой. Он был какой-то рассеянный и сосредоточенный одновременно. Всегда с книжкой в руках даже на перемене, казалось, постоянно занят чем-то своим. В глазах его все время шла работа.

Я у него всю учебу напролет, как и вся пацанва нашего класса, сдирал контрольную, отчаянно ругал мыслителя за плохой малопонятный почерк. Он делал мне и домашние задания, когда я играл в футбол или занимался в секции бокса при Доме пионеров. Самым любимым занятием Владика было решать самые заковыристые задачи. А мне он постоянно жаловался, что мысли распирают череп, и от них некуда деться, что когда-нибудь под их напором голова разлетится на черепки. В пятом классе он занялся какой-то всеобъемлющей формулой строения земли и разработкой своей теории рудознатства. Я, конечно, считал все это несусветной чепухой и советовал не брать в голову. Но неожиданно Владик получил первую премию за эту ахинею на городской олимпиаде юных геологов. Вот и пойми-разбери моего чудика, да еще я, для которого футбол и бокс были смыслом жизни. И все равно мы с ним были неразлучными, когда у обоих оставалось время от своих увлечений. К тому же я оборонял Владика от озорников. Откуда было у него взяться силенкам, чтобы отбиться от забияк нашего двора. Конечно же, я должен был уберечь Владика и на фронте.

…Очнулся я тогда в походе от одуряющей усталости и вижу: мотает моего Владика из стороны в сторону. Он то и дело припадает к моему плечу, и иногда повисает на мне, ловит ртом воздух, пытается схватиться за пространство, чтобы не рухнуть.

Абсурдно огромное солнце заполняло собой все пространство. Словно через пылающий костер шагают остатки разбитых полков. Идем через пыльный огонь, жарко дымится под ногами дорога. Владик, гляжу (его откинуло от меня), зашатался, вскинул руки, сделал два-три неуверенных шага – такой ломко долговязый, нескладный – и ткнулся на колени, лбом в пыль. Силясь встать, он вот-вот трахнулся бы затылком о землю, не подхвати я его.

Пришлось взять его вещмешок и винтовку, кроме своего вещмешка, ручного пулемета и дисков к нему. Вот он где пригодился, мой спорт, а то что бы мы делали с Вадиком, если бы я не был «Готов к труду и обороне»?..

Прошли еще черт его знает сколько: километров тридцать , а то и два только, а может, и того меньше, и тут Владик уже перестал совсем переставлять свои голенастые ноги. Я стащил его с дороги, чтоб не мешал бойцам двигаться дальше, к Сталинграду.

–Полежать бы, Юра, прошу, – еле шевелит почерневшими губами Владик. – Только одно желание осталось… лежать, лежать, чтобы не двигаясь. А сам иди, иди…

Ну да разве мог я его бросить! Ни в жизнь! И вот остались одни в голой степи под испепеляющим солнцем. А на нас, громыхая, казалось, двигалась вся Германия. Место было ровное, лишь кое-где серебрились горстки ковыля. Степь блекло трепетала. Владик немного пришел в себя, и мы хотели уже было двинуться, да вдруг к нам, как это не раз случалось на войне во время великого отступления, присоединился один, потом другой боец, окопались рядом. Кто-то упал около нас с пулеметом: вот и завязалась оборона. Не знаю уж, на что только и рассчитывали!

И тут случилось чудо. Такие чудеса я не раз наблюдал на войне: подтянулась опамятовавшаяся артиллерия. А в тылу, по-моему, начальство сколотило из обезумевшей толпы драпавших красноармейцев роты, батальоны и полки. Подтянулись резервы, наверное. И степь ощетинилась штыками и пушками. Полки частично сбросили с себя одурь разгрома, и мы отбили несколько атак противника, не ожидавшего здесь встретить такое отчаянное сопротивление.

Даже нас с Владиком хвалили за четкую работу пулемета, действительно, без остановок резавшего противника в ковыль. Оборона наша быстро окрепла, да вот только воды не было ни глотка. А солнце располыхалось еще шибче. Степь раскалялась, как чугунная сковорода, и небо накрывало нас пышущим жаром,  прижимая к горячей земле. И некуда было деться, некуда выскочить из этой духовки. Кругом было незаходящее солнце и безрадостная калмыцкая степь без капли воды и лоскутка тени. Моментами мнилось, будто наяву,  – Волга текла мимо рта, ускользая от растрескавшихся губ. Вспоминаются каждый недопитый стакан, каждый выплюнутый глоток. И кажется невероятным, что воду можно выплескивать, мыть ею руки, ноги даже, когда нужно только пить, пи-иии-иить!..

Нет слез, высыхают глаза, нет пота. Семнадцатилетние превращаются в столетних. Без пищи еще можно перетерпеть как-нибудь, но без воды под невыносимым зноем!..

Отойти бы к реке, а то все высохнем. Хорошо бы на юго-восток – там Волга!.. Добежали бы в момент. Но нельзя: нам зачитали приказ Верховного: «Ни шагу назад!» Расстрел на месте! И каждый даже тяжелораненый должен прибыть на перевязку с оружием в руках. Ни в коем случае не бросать оружие. «Не имел права расстаться с винтовкой даже убитый? – подумалось мне. – Вот так!» И я выразил это вслух, но Владик не поддержал, что крайне удивило и огорчило меня. Он сказал печально, но твердо:

– Юра, такой приказ совершенно необходим сейчас. Ты понимаешь?.. Жесток он, конечно. Но вся война жестока. А этот приказ… Этот приказ, пожалуй, единственная мера в данной ситуации, чтоб спасти Россию. Перед нами простое неравенство со многими неизвестными. Проникнуться надо, Юр, фашизм – он не шутка… Он шутить не станет с Россией!

Я все равно не согласился. Это уж слишком – расстрел на месте!

– А как же сейчас воевать? – спросил Владик. – Как иначе победить, а? Если мы драпаем от немцев стадом, а?.. Я думаю, в душе человека два существа, Юра. И на войне это особенно проявляется,– втолковывал мне Владик. – Лев и заяц, Юра. Надо задавить зайца, чтобы Льву просторнее было, –  убежденно произнес мой друг. – Только Лев в состоянии сейчас отстоять Россию. Только общий поворот в душах, –  заключил Владик, пытливо всматриваясь в великую равнину.

А иссохшее время еле волочилась по мертвой степи. Прошло кто его знает сколько часов, дней…

Над раскаленным миром простерлась необъятная тишина. Жажда теперь уже буквально душит нас. Немцы молчат. В их стороне не видно никакого движения. Беспощадно поблескивают солончаки и выбеленный солнцем песок.

– Юр, – трогает меня за плечо Владик, вертя в руках какой-то прутик. В глазах у него, как всегда, непрестанная внутренняя работа мысли, а сейчас уже было очевидно, что мозг его поймал что-то. – Я пойду искать воду, – говорит он, уже еле ворочая наждачным языком в пересохшем рту. – Здесь недалеко должна быть вода.

– Ну, и я с тобой, –  говорю ему. – Только как же? Доложи  лейтенанту.

Владик убедил командира, что знает толк в рудознатстве. Ну и двинули мы с ним на поиски воды в этой ожесточенной пустыне. Мы все же добрались до нейтралки, потащились по ней. Палочка повела нас в сторону немцев. Никто не стрелял.

Мы передвигались, наверное, по метровой складке. Точно не помню. В мозгу было дымно, и мир качался, горелые мысли бессмысленно чадили. И вроде она, эта складка, сильно углубившись (выше нашего роста), завела в обширный овраг.  Владик окинул его быстрым взглядом.

– Давай копать, Юрча. Здесь, – показал он на выпершую стенку глубокой балки.

Сбросив с иссохших тел полуистлевшую одежду, мы принялись за дело. Прокаленная зноем земля была упорная, как гранит; и лопатки жаловались на свою участь, и в голове звенело от свирепой жажды и голода. Но мы упорно грызли закаменевшую твердь – я, бесконечно веривший в гений друга, а он, думаю, – своей волшебной полочке. Рыли, наверное, вечность не меньше. И в голову начала пролезать предательская мыслишка: бросить это пустое занятие. Пусть солнце испепелит меня. Но Владик все также исступленно вгрызался в закаменевшую землю. И тут-то вот  и выступила она на лбу оврага – росинка пота, потом затемнело пятно с лопатку, и стало быстро расти. Владик улыбнулся мягко и раздумчиво.

Вспухшая вдруг дыра изрыгнула глину с песком, и сразу же из стенки оврага брызнула струя чистой холодной воды. Пили до упора. Раздувшись, нежились под ледяным душем. Затем, наполнив котелки, припустили к своим. Товарищи окружили нас, толкались, кричали что-то наперебой, не слушая друг друга, смеялись, как пьяные. Командирам все-таки удалось навести порядок, и установилась очередь в хождении за водой строем на нейтралку.

Когда мы с Вадиком снова пошли к роднику, там уже вытянулся длинный хвост с котелками и канистрами – наших и… немцев. А что тут будешь делать: все равно те и другие подохнут от жажды, кто бы ни открыл огонь первым.

Наступил мир и покой. Степь объяла нас мягкой тишиной. Покой. И солнце вроде бы угомонилось. А как хорошо было попить чайку вечерком из родничка, вскипяченного на ласковом костерочке, да похрумкать фрицевской галетиной, шоколад  их  посмаковать. Они все это оставляли нам молча у родничка. И думалось, что так будет всегда. Владик как-то даже сказал: «Мы видели, что может помирить беда, вот бы найти средство, чтобы всех помирила радость».

Однако, вскоре эта передышка кончилась. Война властно вступила в свои права. Налетели немецкие штурмовики, щедро сбрасывая  на нас бомбы. Мы укрылись в глубокой траншее, и тут ударили вражеские орудия. Раскаты разрывов усилились до сплошного грохота, все потемнело. Бойцы лежали с открытыми ртами, уши не вмещали уже гула. Не успевала земля оседать, поднятая снарядами и бомбами, как снова поднимались заслонявшие небо пласты вздыбленного грунта.

Собрав последние силы, я выскочил из этого гудящего мешка, потащив за собой Владика. Но куда бежим? Зачем бежим?.. Ах, да это же окопы сровняло с поверхностью. И нет уже никакой возможности оставаться в них… Уже нет никакой поверхности. Позади дождем рассыпаются осколки. Мчимся прочь от разрушенной траншеи, и я не могу понять, почему бежим  именно в эту сторону: «Куда бежим?» И вдруг осенило: за нами же гонится на бреющем полете «мессер».

Я зацепился обо что-то ногой, тут же сильная рука рванула меня в воронку. Я успел подхватить Владика. А рванул меня, оказывается, какой-то фриц. Вдвоем мы затащили моего замешкавшегося друга в укрытие.

А теперь: «Шнель! Шнель!» К стенке воронки, на другую сторону – понял я жест немца. Сейчас врежет сюда! Я отлично разумею этого фрица: он же солдат – пехота! Да, кажется, с ним, с этим гансом, раза три, по-моему, у родника стояли в очереди за водой. Прижались к стенке воронки, вдавились в нее, и самолет уже не мог достать нас. Но он сделал еще круг и снова застрочил, паразит! – в нашу яму, падла! Мы, однако, успели прижаться к другой стороне. Так и метались, пока «мессер», израсходовав весь свой боезапас, не улетел. Но фрица нашего фашист все-таки рассек  пополам!

…Когда мы выскочили из воронки, я рванул вперед во весь дух! Мчусь и вдруг чувствую: «Один!» Глядь назад – Владик отстал… Далеко! Еле переставляет свои бегалки. К нему! Понял: зашибло, видать, спину под бомбежкой – согнулся Владик весь пополам. Хотел наддать к другу, да здоровенная кочка притормозила, приложился о камень, а двойная тяжесть припечатала к земле. Еле оторвался. Чувствую, ногу, кажись, подвернул. Эх, да так и есть – не ступить… Тут и появился, вижу, этот капитан из заградотряда.

– Какой части?! – вызверился (ясно так это представляю всю картину) он на Владика. – Где оружие? – слышу (ветер на меня, к тому же не зря дома звали «Орлиным глазом» и «Чутким ухом» в играх  индейцев).

– Эх, да разве теперь когда забудешь лицо Владика, в смертной тоске глядевшее куда-то за край неба, с отхлынувшей от щек кровью и застывшим в глазах вопросом: «За что?» До конца жизни будет сниться Владик. От страха, думаю, он растерялся и залепетал что-то непременно несуразное: вроде того, мол, извините, пожалуйста.

–Рааа-ззз-гоооваривать! – вскипел капитан (четко уже слышу).

Да кто разберет, что лепетал мой друг, а шея его, представляю, болталась в широком воротнике гимнастерки, как сухая горошина в стручке. Такая тонюсенькая шейка отличника.

–Где оружие, разгильдяй?! – гремел заградотрядчик.

Я все вижу, разбираю слова, а последствия такого разговора не представил – еле плетусь из-за своей поврежденной лодыжки. – Где оружие, разгильдяй! – раскаляется, чувствую, капитан и, кажется, гонит Владика вперед, но где оно было, это вперед? Как разобрать в таком грохоте и дыму? По-моему, и сам командир плохо представлял, но… знал!

Помнится опасно-пустые глаза капитана, и видится жалкое сморщенное лицо Владика, но полное безумного упрямства. Может, душа моего друга переполненная страхом, не могла уже больше вместить ужаса. «Да и куда бежать – то? Где оно, вперед?» – отпечаталось (так мне кажется) на лице Владика, который во всем любил строгую логику. А тут такая шла кровавая куролесица: кругом враг и кругом вроде бы наши. И уже невозможно понять, то ли еще наступаем, то ли уже отступаем. А, скорее всего, думалось, оказались в окружении.

Но ведь приказ Верховного: «Ни шагу назад!» Расстрел на месте! И даже убитый боец не смеет расставаться с оружием. А если и не раненый да без винтовки, с пустыми руками – какие тут разговоры! Да еще оказавшийся в своем тылу, когда ему надлежало бежать в атаку – дезертир: расстрел на месте!.. А Владик ни с места! Может, у него было (он мне как-то жаловался) такое затемнение сознания от контузии в моменты сильных потрясений, которые наступают и прекращаются раньше, чем он замечает нарушение непрерывности мысли.

Я уже почти дошкандыбал до них, кинулся было, да нога завихляла, и рта не могу разжать. Только вижу белые щеки Владика, глаза его, зацепившиеся за край облака, и ковыль без конца и края.

–За угол отведи, туда! – застрял у меня навсегда в ушах резкий голос заградотрядчика. – За самануху! Быстро! – Не забыть мне исчерпывающий взгляд капитана. Резкая автоматная очередь, тоскливый вскрик: «Мама!» – вот и вся игра! Я прыгнул на одной ноге к капитану, кричу заградотрядчику, что сидел вместе с Владиком за одной партой, что он – доброволец, что уже год как воюет, ранен, два раза контужен, что у него – мама! мама!.. Машу ручным пулеметом: мол, вот оно, оружие наше!..

–А диски, диски где? – заорал капитан.

Диски оказались у меня за спиной, в вещмешке Владика и у меня в пулемете. Ведь он так стер ноги и от тяжести нажил себе за год тяжелейшее плоскостопие, такое, что: «Ведь он же почти ходить не может, потому и таскаю я эти диски и винтовку Владикову, товарищ капитан! Товарищ капитан!»

–Вперед и ты! – толкнул он  меня с исказившимся лицом.

А я не могу оторвать глаз от Владика, распростертого в ковылях, стараясь преодолеть разрушающий меня спазм. А над головой, помню, бесконечное небо и несмолкающий стон  пространства.

– Вперед! – слышу и,  наконец, скинув оцепенение, хромая, бегу туда, где, по моему предположению, бились наши наступающие роты… А за Сталинград мы дрались, как львы, и отстояли его – весь мир знает!

… Прошлое, такое далекое, но так оглушительно свежо обрушилось на меня после бессонной ночи, и обожгли вдруг вспомнившиеся строчки из школьного сочинения Владика на вольную тему: «Родиться стоит даже для того только, чтоб встать на пути пули, летящей в сторону Родины». Да, а за Сталинград мы дрались, как львы!