Мой сайт

НЕ ДРЕЙФЬ,СЛАВЯНЕ!

Бой за Клинцы был тяжелым. К городу подошли на рассвете. И сразу же с марша двинулись на рубеж накапливания, мимо артиллерийских позиций. Я остановился поправить обмотку. Кто-то из пушкарей крикнул:

– Не подведи, родная!

– За нами дело не станет! – отозвался командир взвода старший сержант Чугунов.

– Пехота свое дело туго знает! – добавил отделенный Зеке Шополай.

– Шире шаг, ребята, веселей пошли! – оглядев строй, крикнул Чугунов. – Белоруссия родная впереди, братишки. Нас ждет. А там и Украина золотая рядом. Наддай, славяне!

Чугунов, старожил нашей 169-й стрелковой Сивашской дивизии, вселял в нас всегда уверенность, какую-то застрахованность, что ли: когда он с нами, значит, все будет хорошо.

Под стать ему был и наш отделенный Зеке Шополай – «главный татарин в полку» он покровительствовал  всем, у кого было трудновато с русским языком». Шополай – Альбатрос, скиталец морей, даже не знал толком казах он или татарин, беспризорник, одессит. И этим все сказано.

...Залегли мы на клочковатом поле, среди бородатых кочек. Нет для солдата роднее бугорка, который берет его под защиту.

Только окапались, втерлись в неподатливую глину, как густо ударили пулеметы. И я почувствовал на своем лице чье-то холодное дыхание. Кинуло в дрожь. В голову лезла какая-то жуткая нудь, душа цеплялась за каждую уходящую секунду.

Над нами понеслись леденящие тени, и посыпались бомбы. Тут же ударили пушки и минометы. Дым и пыль затянули горизонт непроницаемой мглой. Вздыбленная земля не успевала оседать от разрывов. Не начавшийся день оборотился в ночь.

– Братцы! Братцы! – неслось отовсюду. – Мама! Мамочка!

Сник под издырявленной пилоткой Арон Мальчонок - наш умница, Рыжуля наш с носом, как у грача. Худая его рука протестующе скребла землю. Я бросился к нему, выдернул из кармана пакет. Врезав пропитанную кровью гимнастерку, начал перевязывать ему раненую на вылет грудь. Он приподнялся, было, давясь кровавой слюной: в глазах его стояли ужас и недоумение. И тут удар! Взлетел фонтан земли, обросший дымом. Счастья , что мимо! И еще счастье – я успел перевязать корешка.

Но огромные, как горы, валя земли, высоко поднимавшие огненные гребни, вырастали  и рушились, не переставая, как бурные клокочущие живые стены.

В темноте я увидел сосредоточенное лицо Чугунова и заметил даже, наверное, в момент вспышки, как у него, словно жаром, обдало губы. И штыком сквозь меня прошел изменившейся голос старшего сержанта:

– Вперед! За мной, славяне!

И мы рванулись к таинственно-жутким немецким траншеям. Картины той атаки сейчас, спустя много лет, мелькают как-то без всякой последовательности, но удивительно яркие, хоть и разорванные снарядами, изжеванные автоматными очередями. И сейчас-то мне так отчетливо представляется, что я уложил Арона в окопчик, а то не менее отчетливо вижу на том месте, где он притулился к деревцу... уже большая воронка...

Помню, как я почему-то оказался без лопатки на раздетом поле, когда роту прижал к земле снова пулеметный огонь, в клочья рвущий человеческую плоть. Жизнь у кого-то исходила в матерном крике, у кого-то в обреченном стоне.

Беззащитный, как голый, у всего мира на виду, в отчаянии, я выхватил из-за обмотки ложку – и, кто поверит! – в миг ею зарылся в землю головой. Через секунду ударили минометы, завизжали осколки. Но я уже истомлено радовался в своем окопчике.

Рядом со мной с одной стороны лежал, кажется, Андрей Антонов – маленький, худосочный, как десятилетний дистрофик, хотя ему уже было полных семнадцать лет. А сейчас лицо у него было серо-зеленое, как у трупа, и казалось свороченным набок.

А рядом тоже с другой стороны пулеметная очередь скосила двух других моих товарищей – Вацлава Понятовского и Ратмира Стойчикова. Понятовкий из госпиталя попал в маршевую роту. Это был прекрасный парень со светлыми глазами, до не возможности ревниво относившийся к славе своей родине и доблести польской армии: «Очень мощно войско польско», – вспоминаются его слова. Под боком у него, неловко подвернув руку, лежал Ратмир Стойчиков, болгарин, кажется, сын эмигранта – коммуниста, по-моему, очень обстоятельный и серьезный мальчик. Сейчас на неподвижном лице его застыла словно бы сердитое недоумение: «Как же так, меня - и убило?!»...

Откуда-то подтянулись пэтээровцы – белорус Костя Курица, длинный, тощий подросток с шершавой кожей на лице, и его неразлучный друг хохол Остап Петух – крепыш с квадратным лицом и зоркими глазками. Эти ребята были неразлучны, как тело и тень, - соединяло их противотанковое ружье, которое как судьба, лежало стволом на плече Курицы, а прикладом на плече Петуха.

И вот сейчас, в той атаке, они лежат рядом, невдалеке от меня, и так мало разнятся, удивительно похожие.

ТАНКИ! Танки-ии-иии-ииии! – надрывно заметалось по роте.

И вот они – три... пять... шесть... десять! – показались за вражескими траншеями. Это были машины с широкими башнями, мощные,  осадистые, таких я еще не видел! Верно – те самые «тигры», о которых шумят фрицы, как о новом оружии, что раздавит русских. Против их брони и маневренности любая пушка, что прутик против боевого быка. Капец нам.

Рота все больше никла к земле, не смея шевельнуться. Хищно поводя стволами пушек, танки грозно шли на нас. Раздавят, разотрут, размажут по земле... Как-то под Москвой еще зимой сорок первого видел я в поле где немецкие танки настигли нашу пехоту, смерзшиеся грязно-бурые лепехи - мясо, шинели, шапки – все скованно заледенелой кровью... Вот они – без вести пропавшие!

 Я распластался по кочкарнику. Пытаясь вжаться в малейшие неровности. Кто-то уже начал разворачиваться, отползать назад, робко, чуть заметно.

 – Стой! Лежать! – осатанело кричит Чугунов. – Замри и не двигайся! – Лицо у него передергивается, выжженные до антрацитовой черноты глаза впились в громыхающую громаду. Но, кажется, выход найти не может.

– А чего лежать-то? Чего! – пискнул Антонов.

– Вперед! Вдруг звонко крикнул Чугунов. Поднялся и, махнув рукой, кинулся к немецким окопам.

«Безумие! – мелькнуло у меня в голове. – На окопы, полные немцев, да еще и танки у них».

– Куда? – вскричал Шополай. – Ведь перебьют же всех, Старшой?!

– Вперед! – надсадно заорал командир взвода (теперь уже роты: лейтенанта убило). – Вперед, славяне! Не дрейфь!

– Не дрейфь, славяне! Вперед! – вдруг просветлел лицом «главный татарин полка», мгновенно разгадавший замысел Чугунова – Только вперед, ребята. Громи захватчиков!

«Другого выхода нет, – осенило и меня, – спасенье от танков только в немецких окопах. Там можно укрыться, встретить их. А для этого надо выбить фрицев от туда».

Поняв это, вся рота мощно ринулась к вражеским траншеям с могучим криком: «Не дрейфь, славяне! За Белоруссию родную, Украину золотую! Вперед!»

Мы вырвались из окутавшего поля дыма и визжащих осколков. Впереди разинула пасть немецкая траншея, быстрее, быстрее – опередить танки!

ИЗ ТОГО момента в мозгу отпечаталось перекошенное ужасом лицо чинарика нашего Андрея Антонова, когда он могуче взял на штык саженого гитлеровца. И еще – как сейчас вижу – белые одичавшие глаза Кости Курицы, удивленно державшего свое изуродованное  осколком противотанковое ружье. А его друг Остап Петух схватил осиротелый пулемет убитых «станкачей» и развернул его набросившихся в контратаку немцев. Курица, откинув искалеченный бэтээр, принялся заправлять в пулемет Петуха ленту.

Друзья остудили пыл, ринувшихся на нас было фрицев. Я тоже что-то делал. До сих пор во сне перед болезнью обязательно чудится мне та немецкая граната волчком крутившаяся передо мной. Где взялась решимость откинуть ее носком ботинка? По-моему, это уже было во вражеской траншее. Граната, отлетев, рванула за выступом окопа, развалив угол укрепления и хорошо выкосив сбившихся там  в группу гитлеровцев.

Сколько длилась драка за траншею, не знаю. Четко помню, как мен в живо уперся широкий (кинжалом) штык: как податливо и беззащитно человеческое тело перед металлом! Я резко ощутил острие штыка... Кто скажет, какая доля секунды! – и я увидел широкое белое лицо немца и на нм беспощадные глаза. Целая вечность пролегла, пока вовремя подбежавший Чугунов отбил винтовку врага, – о, счастье! – штык скользнул только по моему животу. А наш старший сержант крепко разъяснил тому немецкому парню почем фунт лиха, так что тот, наверное, всю оставшуюся жизнь кричит: «Гитлер капут! А Сталин – гут!»

– Ах, вы, не нашего бога дети! – выругался Чугунов. – Да не крутись ты, как вошь на гребешке, – ругнулся он на немца и махнул рукой: мол, дура, у нас лежачих не бьют! – И мы побежали дальше.

– Вперед, вперед! Орелики! – подбадривал нас старший сержант. – За Белоруссию родную, Украину золотую, братва! Один за всех и все за одного, славяне, не дрейфь!

Немецкая пехота не выдержала, посыпалась из окопов под защиту своих танков, не решавшихся, видно, ударить по траншее, где были уже мы и еще оставались немцы. Но вскоре наша рота вышвырнула фрицев из окопов. Ребята развернули орудие, вразнобой выпустили несколько снарядов. И «озадаченные» «тигры», урча и огрызаясь, стали отползать.

Когда мы ворвались в город, Клинцы полыхали. Ночь качалась на огнях пожарищ, а в углах ее засела зловещая тень. Стены огня преграждали нам путь, улицы являли собой лабиринт, пролегающий меж этих причудливых сооружений из пламени. Свист пуль, визг осколков, стоны... И над всем витает самая голодная в этом мире, готовая заглотить все живое смерть!

В РАЗНЫЕ моменты боя рядом со мной возникали то один, то другой мои товарищи. Вот Саня Пупок, розовощекий парнишка, с которым мы еще недавно в траншее хорошо покурили, внезапно остановился: пуля, видать, заставила его перевернуться волчком. Когда Саня падал, на лице его мелькнуло сердитое недоумение. Тут что-то хлестнуло передо мной и щелкнуло пастушьим бичом, с пронзительным визгом сорвав с меня пилотку. Схватился за голову Коля Миргородский, пошел зигзагами по огню. Кто-то подхватил его и уложил на землю перевязывать. Да Нина же Иванова, наш санинструктор. Потом она бросилась, кажется, перевязывать и Саню Пупка. Да вдруг дернулась и прижала к себе что-то алое, трепещущее. Разверзлась рана у нее, от осколка, конечно. Страшно болталась бахрома по краям ее, текла кровь, свисали ошметки внутренностей. Лицо сестрички, всегда румяное,  стало гипсово-серым, восковым. Но Нина продолжала перевязывать мертвого уже, наверное, Саню Пупка. Запомнилось все это мне резко. То ли я тогда пробегал мимо них, то ли они были впереди, а может, я остановился перевязывать их обоих. Эх, какая девчонка – красивая и хорошая! Какие ребята!

А мы рвались вперед! Мощный голос всевидящего Чугунова связывал нас в один кулак:

– Не дрейфь, славяне! Вперед!

– Да мы их танцевали, этих фрицев! – подхватил Шополай.

– Нас ждет Украина золотая! Славяне, не дрейфь!..

Выбив немцев из Клинцов, мы уходили из города, хорошо выспавшись после боя, уходили ранним осенним утром, золотистым и гулким. Трава, земля, крыша домов – все было покрыто тонким белым налетом инея. А воздух был чист и звонок. Солнце крыло все нежной позолотой.

Я оглянулся; поляну фруктового сада горбил печальный холмик – Нина! Наша сестричка... Может, где-нибудь вот так же...

...НАШ сильно поредевший полк ступил на окраины Клинцов. Эту часть города пощадила война. Целенькие домики кудрявились резными наличниками окон, фасадов домов, затейливые деревянные кружева вились по конькам изб. Вдруг где-то невдалеке оглушительно захохотал петух, наверное, заручившийся при оккупантах кукарекать, закричал, видно, от радости. И враз ударил многоголосый птичий хор,   славя мирно утро.

Наш батальон двигался замыкающим.

– Заснул, браток? – крикнул мне командир.

Я быстро встряхнулся.

Улицу запрудила толпа женщин. Острые прищуренные глаза старшего сержанта окинули их, и он молодецки крикнул:

– Орелики, песню!

Наши соколы и сами уже были не прочь взвиться в небо орлами: в толпе мелькало немало хорошеньких девичьих мордашек. Наряд наш, понятно, не был образцом элегантности, но мы вдохновенно оглаживали руками гимнастерки, молодецки подтягивали пояса, могуче расправляли плечи, обстреливали завлекалок глазами. До чего ж страстно хотелось, чтоб тебя заметили. Все девушки моим изумленным глазам казались невыразимо прекрасными, и мне уже слышалось: «Какой геройский парень идет. Хоть и совсем молоденький, но видный! Страсть!»– - я мечтал и грезил.

– Как тебя зовут? – храбро спросил Костя Курица у миленькой девушки, шагавшей рядом со строем.

– Настя, – зарделась девушка.

Тусклые глаза Курицы загорелись, как угольки, на которые дохнул живительный ветерок.

– Э-эх, хороша, ты, Настя, как чужое счастье, – втиснулся Шополай, понимавший себя красавцем, большим, чем все. – А ну-ка, поцелуй, Настя, на счастье Альбатроса. Обожаю таких без памяти, чтоб вы знали, Настя, – погружал скиталец морей свой взгляд с нежной  настойчивостью в глаза ошеломленной девушки, у которой, наверное, замерло сердце, и наш несравненный сорвал поцелуй.

– Э-э, чего воду в ступе толочь, – пробурчал неисправимый скептик наш Петух Оспат, – все равно масла не будет!

Но его слова не остудили нас. Хорошо, что Чугунов крикнул:

– Подравняйся! Ножку! Выше ножку! И песню!

Стой дружно дал ногу и молодецки гаркнул:

– Ой, ты, Галю, Галю молодая!

Едем, Галю, с нами, с нами – казаками.

Краще тэбе будет, чем у ридной мамы!

Мы звали с собой всех – и Галь, и Мань, и Тань. Сколько в девушках этих было красоты, жизни, радости и надежды... Надежды. А нам так была нужна надежда. Мы чувствовали себя настоящими героями, молодецки печатая шаг. Так бы и ушли отважными, если б... Но тут толпа женщин старших возрастов кинулась к нам со слезами в глазах:

– Детки! Детки вы наши! Да какие вы еще совсем еще маленькие, детки вы наши.

– Гитлер, не дал вырасти, – рукой мягко остановил пожилых клинчанок Чугунов. – 0Обождите: вот сокрушим до конца супостата, будет время и подрасти. Такими молодцами вернемся - не налюбуетесь!

– Господи! Да неужто это вы, наши деточки, сокрушаете окаянных – и не вериться! Такие маленькие! – причитали женщины. - Да оно поди, и винтовку-то еле тащит, бедное мое. Такось мало, и нас освободило,  прогнало захватчиков.

У многих солдатиков покраснели глаза, могучая пехота зашмыгала носами. Я чувствовал близкие слезы и видел маму. Строй стал рыхлым, мы сбились с ноги.

И другие защитники Отечества были также вместе худы и малы: редко кому из нас перевалило за восемнадцать, а многие еще не и не дотянули до них, да и детства грозной пехоты пришлось на тяжелые двадцатые  и начало тридцатых годов. Но надо было стать могучими, чтоб доломать врага: кадровая-то армия - кто в окружении погиб, кто в плену, другие под Москвой, под Сталинградом полегли...

– Деточки, деточки, да обождите, молочка хоть отведайте, домашнего хлеба, сметанки, оладушек! – тянулись к нам, видно, с последним своим добрым вызволенные от врага клинчанки.

– Некогда, некогда, матери-бабушки! – развел руками Чугунов. – Поди с ночи старались, да некогда.

– Угадал, командир, всю ночь пекли. Начали, как увидели, что немец побег. Не  обижай, возьми деткам съестного.

– Спасибо за ласку, хлеб-соль, матери-бабушки. Кладите на ротную повозку к старшине. На привале за ваше здоровье и откушаем, а пока извиняйте – наш вам красноармейский привет.

– Да куда спешить-то, товарищ командир?

– Ждут нас Белоруссия родная да Украина золотая!.. Шаа-аа-гом маа-рр-шш! – резанул старший сержант. – Вперед, славяне! Песню!

И ЧУДО-БОГАТЫРИ пошли навстречу судьбе: в бессмертие, колыхнув пространство великой песней:

Пехота, грозная пехота – могучие полки!..

У всех одна забота – фашистов на штыки!..

Суровый голос раздается: клянемся землякам,

Покуда сердце бьется, пощады нет врагам!..

... И сегодня, сейчас, издалека – оттуда с невозвратной стороны слышится мне голос Чугунова:

– Не дрейфь, славяне!